Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Перевод: (C) Сергей Ильин
 Бумажный оригинал:
     *Набоков В. В.* Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ.
/ Сост. С. Ильина,  А.  Кононова.  Комментарии  С.  Ильина,  А.
Люксембург. -- СПб.: "Симпозиум", 1997. -- 672 стр. (Т. 4).  С.
607--613, 665--666.
---------------------------------------------------------------



               Творческое  осознание,  оживление  или    порыв,
          особенно как они проявляются в высоких художественных
          достижениях.

                        /Webster, Second Ed., unabridged, 1957/

               Восторженность,  которая  увлекает    (entraine)
          поэтов.  Также физиологический термин (insufflation):
          "...волки и собаки воют только по вдохновению; в этом
          легко убедиться, принудив  маленькую  собачку  завыть
          вблизи вашего лица (Бюффон)."

                                  /Littre, ed. integrale, 1963/

               Восторженность,  сосредоточенье  и   необычайное
          проявление умственных сил.

                 /Даль, исправленное изд., Ст.-Петербург, 1904/

               Творческий подъем. [Примеры:] Вдохновенный поэт.
          Вдохновенный социалистический труд.

              /Ожегов, "Словарь русского языка ", Москва, 1960/


     Специальное  исследование,  проводить  которого    я    не
собираюсь, вероятно, показало бы, что в  наши  дни  вдохновение
редко обсуждается даже худшими критиками нашей лучшей прозы.  Я
говорю "нашей", потому что думаю об американской художественной
литературе,  включающей  и  мои  сочинения.    Похоже,    такая
сдержанность как-то связана с чувством  приличия.  Конформистам
мнится, что разговоры о  "вдохновении"  столь  же  безвкусны  и
старомодны, как проповедь "башни из слоновой кости".  И все  же
вдохновение существует, как существуют башни и бивни.
     Можно выделить несколько  типов  вдохновения,  переходящих
один в другой, как и все в этом нашем текучем  и  занимательном
мире,  и  все  же  не  без  изящества    поддающихся    подобию
классификации.  Приуготовительное мреяние, не лишенное сходства
с  некой  благодатной   разновидностью    ауры,    предваряющей
эпилептический  припадок,  --  вот  явление,  которое  художник
научается воспринимать в самом начале своей жизни. Это ощущение
щекотной благодати ветвится, пронизывая его, словно  красные  с
синим прожилки на изображении освежеванного человека  в  статье
"Кровообращение".  Распространяясь,   оно    изгоняет    всякое
осознание телесного неустройства -- от юношеской зубной боли до
старческой невралгии.  Красота его в том, что, будучи явственно
различимым (как если б оно было связано с известной железой или
вело к ожидаемой кульминации), оно не имеет  ни  источника,  ни
цели.  Оно расширяется, разгорается  и  стихает,  не  приоткрыв
своей тайны.  А между тем распахивается окно, задувает утренний
ветерок, зудит каждый обнаженный нерв.  Но  вот  все  исчезает,
возвращаются привычные заботы, дуга боли вновь  прорисовывается
на лбу; однако художник знает, что он готов.
     Проходит несколько дней. Следующая стадия вдохновения есть
нечто пылко предвкушаемое -- и теперь уже  не  анонимное.  И  в
самом деле, очерк нового приступа столь  определенен,  что  мне
придется  оставить  метафоры  и   прибегнуть    к    конкретной
терминологии.  Рассказчик  предчувствует,  что  ему   предстоит
рассказать.  Предчувствие мы можем  определить  как  мгновенное
видение, обращающееся в стремительную речь. Если бы существовал
прибор,  способный  отобразить  это  редкостное,    упоительное
явление,  зрительная  составляющая   представилась    бы    нам
переливчатым блеском точных  деталей,  а  речевая  --  чехардой
сливающихся слов. Опытный автор тут же их и записывает, и делая
это,  преобразует  то,  что  было  ненамного  большим   мутного
мелькания  медленно  проступающего  смысла,  в  эпитеты  и    в
построение фраз, приобретающих те же ясность и четкость,  какие
свойственны им на печатной странице:
     /Море, бьющее и отступающее  с  шелестом  гальки,  Гуан  и
прелестная молодая блудница -- какое имя  ему  назвали,  Адора?
кто она -- итальянка, румынка, ирландка? -- уснувшая у него  на
коленях, накрытая его оперным плащом, свеча, чадящая в цинковой
плошке на  подоконнике  рядом  с  обернутым  в  бумагу  букетом
длинностебельных роз, его цилиндр на  каменном  полу,  рядом  с
лунным  пятном,  --  все  это  в  углу  обветшалого,    некогда
походившего на дворец веселого дома, Виллы Венус, на  скалистом
берегу Средиземного моря,  за  приотворенной  дверью  виднеется
нечто схожее  с  освещенной  луной  галереей,  на  деле  же  --
полуразрушенная гостиная с  обвалившейся  наружной  стеной,  за
огромным проломом которой уныло ухает и уходит,  клацая  мокрой
галькой, голое  море,  будто  вздохи  разлученного  с  временем
пространства./
     Это я набросал как-то утром,  в  самом  конце  1965  года,
месяца за два до того, как началось теченье романа.  То, что  я
здесь привел,  это  его  первый  спазм,  странное  ядро  книги,
которой предстояло нарастать вкруг него в ходе трех последующих
лет.  Большая  часть  разросшейся  ткани  явственно  отличается
окраской  и  освещением  от  этой  предугаданной  сцены,    чья
структурная центральность, однако же,  подчеркнута,  со  своего
рода приятной опрятностью, тем, что ныне она существует в  виде
вставной сцены, помещенной в  самую  середину  романа  (вначале
получившего  название  "Вилла  Венус",  затем  "Вины",    затем
"Страсть" и наконец "Ада").
     Возвращаясь к описанию более общего свойства, видишь,  как
вдохновение сопровождает автора  в  его  настоящей  работе  над
новой книгой.  Оно сопровождает его (ибо теперь  с  нами  рядом
несозревшая муза) последовательными вспышками, к которым  автор
привыкает настолько, что внезапный  отказ  домашнего  освещения
способен поразить его как дело измены.
     Один и тот же человек может сочинять куски одного  и  того
же рассказа или поэмы в голове или на бумаге, с карандашом  или
пером в  руке  (мне  говорили,  что  существуют  фантастические
исполнители, которые  прямо  так  и  /отстукивают/  на  машинке
законченный продукт или, что еще  невероятнее,  /диктуют/  его,
тепленького,  пускающего  пузыри,  машинистке  или    машине!).
Некоторые предпочитают ванну кабинету или  постель  продуваемой
ветром вересковой пустоши, место  значит  не  много,  отношения
между мозгом и рукой -- вот что создает странные трудности. Как
говорит где-то Джон Шейд: "И к слову, я понять не в  состоянье,
как родились два способа писанья в машинке этой чудной:  способ
/А/, когда трудится только голова, --  слова  плывут,  поэт  их
судит строго и в третий раз все ту же мылит ногу; и способ /Б/:
бумага, кабинет и чинно водит перышком поэт. Тут пальцы строчку
лепят,  бой  абстрактный  конкретным  претворяя:  шар  закатный
вымарывая, и в строки узду впрягая отлученную звезду; и наконец
выводят строчку эту тропой чернильной к  робкому  рассвету.  Но
способ /А/ -- агония! горит висок под  каской  боли,  а  внутри
отбойным молотком шурует муза, и, как ни напрягайся, сей  обузы
избыть нельзя, а бедный автомат  все  чистит  зубы  (пятый  раз
подряд) иль на угол спешит купить журнал, который  уж  три  дня
как прочитал.  Так в чем же дело? В том, что без  пера  на  три
руки положена игра... Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами
опоры лжи и фальши, пьедестала пиит -- стола? Ведь сколько раз,
бывало, устав черкать, я выходил из дома, и скоро слово нужное,
влекомо ко мне немой командою, стремглав слетало с ветки  прямо
на рукав".
     Да, конечно, тут и вступает в игру вдохновение.  Из  слов,
которые я, за пятьдесят примерно лет сочинительства, по  разным
причинам соединял, а  после  отбрасывал,  к  нынешнему  времени
можно было б составить в Царстве Отверженных  (туманная,  но  в
целом не столь уж  и  невероятная  страна  к  северу  ниоткуда)
гигантскую библиотеку вымаранных фраз, лишь с одной  отличающей
и объединяющей их чертой -- ожиданием милости вдохновения.
     Не диво, стало быть,  если  писатель,  который  не  боится
признаться, что знавал вдохновение, и способен  легко  отличить
его от пустой пены припадка, как и от избитого утешения "нужным
словом", ищет яркий след этой услады в произведениях собратьев.
Молния вдохновения  поражает  всегда  одинаково:  ты  замечаешь
отблеск ее в том или этом  отрывке  великого  текста,  будь  то
строки утонченной поэзии, или пассаж Джойса либо Толстого,  или
фраза в рассказе, или прилив гениальности в работе натуралиста,
литературоведа -- даже в статье рецензента. Естественно, я имею
в  виду  не  всем  нам  знакомых  безнадежных  бумагомарак,  но
своеобразных творцов-художников, таких как Триллинг  (*1)  (чьи
критические  воззрения  мне  безразличны)  или   Тербер    (*2)
(например, в  "Голосах  революции":  "Искусство  не  спешит  на
баррикады").
     В последние годы множество  издателей  имеют  удовольствие
присылать мне свои антологии -- в сущности, это  возвращающиеся
домой почтовые голуби, ибо каждая содержит образчик  творчества
их получателя.  Из тридцати с чем-то  сборников  одни  щеголяют
претенциозными ярлыками ("Предания нашего времени" или  "Мотивы
и мишени"), другие  представляются  более  сдержанно  ("Великие
рассказы"), а  уведомления  на  их  обложках  обещают  читателю
встречу со сборщиками клюквы и простыми работягами; но почти  в
каждом  из  них  присутствует  по    меньшей    мере    два-три
первоклассных рассказа.
     Старость  осмотрительна,  но  забывчива,  и,   чтобы    не
затягивать  выбор  того,  что  можно  бы  перечитать  в    ночь
орфической  жажды,  а  что  отвергнуть  навек,  я   старательно
выставляю против того или иного  участника  антологии  пятерки,
тройки и двойки с минусом.  Обилие  высших  оценок  всякий  раз
укрепляет  мою  счастливую  веру  в  то,  что  в  наше    время
(последние, скажем, пятьдесят лет) величайшие рассказы  пишутся
не в Англии, не в России и, уж конечно, не  во  Франции,  но  в
нашей стране.
     Примеры  суть  витражные  окна  знания.  Из  малого  числа
отмеченных пятеркой рассказов я выбрал  полдюжины  особых  моих
любимцев.  Ниже я привожу их названия, кратко цитируя в скобках
то место -- или одно из тех мест,  --  в  которых  ясно  явлено
подлинное озарение,  сколь  бы  тривиальной  ни  представлялась
вдохновенная деталь скучному критикунчику.
     Джон Чивер, "Пригородный муж"  ("С  растерзанной  фетровой
шляпой в зубах Юпитер [черный ретривер]  рванулся  через  гряды
помидоров"  [*].  Рассказ  представляет  собою,  в    сущности,
маленький  роман,  так  прекрасно  построенный,  что   ощущение
некоторого  переизбытка  событий  в  нем    вполне    умеряется
утешительной связью его тематических переплетений).

     ----------
     [*] Перевод О. Сороки.
     ----------

     Джон Апдайк, "Никогда я не был счастливей" ("Всего  важнее
была не тема,  а  сам  разговор,  быстрые  согласия,  медленные
кивки, приливы разных воспоминаний;  он  походил  на  панамскую
корзинку, формирующуюся под водой вокруг никчемного  камня".  Я
люблю столько рассказов Апдайка, что выбрать  для  предъявления
один мне даже труднее, чем отыскать в нем наиболее вдохновенное
место).
     Дж.  Д. Сэлинджер,  "Хорошо  ловится  рыбка-бананка"  ("По
дороге она остановилась, брыкнула ножкой мокрый,  развалившийся
песчаный дворец..." [*] Это великий рассказ, слишком  известный
и хрупкий, чтобы  отдать  его  здесь  для  промеров  случайному
конхиометристу (*3)).

     ----------
     [*] Перевод Р. Райт-Ковалевой.
     ----------

     Герберт Голд (*4), "Смерть в Майями-Бич"  ("И  наконец  мы
умираем, с нашими противостоящими большими пальцами и  со  всем
остальным".  Или чтобы в еще большей мере воздать должное этому
чудесному  произведению:  "Барбадосские  черепахи  размером   с
ребенка...  распятые,  точно  разбойники...  с  грубой   кожей,
которой не скрыть их теперешней беспомощности и муки").
     Джон  Барт,  "Потерявшийся  в  балагане"  ("В  чем    суть
рассказа? Амброз болен. Он потеет в темных проходах, леденцовое
яблочко на палочке, смотреть  приятно,  есть  не  интересно.  В
балаганах нужно устроить  уборные,  мужские  и  женские,  через
равные интервалы".  Мне пришлось  постараться,  чтобы  выискать
нужное среди обаятельных, пестрых, стремительных образов).
     Делмор Шварц  (*5),  "Ответственность  рождается  во  сне"
("...и роковой, безжалостный и страстный океан".  При том что в
этом рассказе, так волшебно смешивающем старый фильм  с  личным
прошлым,  присутствует  несколько  других  райских    вибраций,
приведенная фраза заслуживает цитирования первой  благодаря  ее
силе и безупречному ритму).
     Должен добавить, что  я  был  бы  очень  доволен,  если  б
профессор литературы испытал своих студентов в начале  или  при
завершении терма, попросив их написать  по  работе,  в  которой
обсуждались бы нижеследующие вопросы:
     1. Чем так хороши эти шесть  рассказов?  (Воздержаться  от
упоминания "убеждений", "экологии",  "реализма",  "символов"  и
тому подобного.)
     2. Какие еще места в них несут печать вдохновения?
     3. Каким в точности способом принуждали ту бедную левретку
завыть в тех, с кружевными манжетами, руках, в такой  близи  от
пудреного парика?

     /Перевод С. Ильина/


Комментарии

     Статья опубликована 6 января 1973 г. в  журнале  "Saturday
Review of the Arts".  Включена  также  в  "Strong  Opinions"  с
авторской пометкой: "Написано для "Saturday Review"  20  ноября
1972 г."

     (*1)  /Триллинг/,  Лайонел  (1905--1975)  --  американский
социальный  и  литературный  критик,  профессор   Колумбийского
университета, писатель.

     (*2)  /Тербер/,  Джеймс  Г.  (1894--1961)  --   выдающийся
американский  писатель-юморист  и  карикатурист.  Долгое  время
работал в журнале "New Yorker".

     (*3) /конхиометрист/ -- от конхиометра -- инструмента  для
измерения раковин и углов их спиралей.

     (*4)  /Голд/,  Герберт  (р.    1924)    --    американский
писатель-романист, сын эмигранта из России.

     (*5)  /Шварц/,  Делмор  (1913--1966)    --    американский
писатель, поэт, критик.

                                      /С. Ильин, А. Люксембург/



Last-modified: Fri, 18 Jun 1999 06:45:10 GMT
Оцените этот текст: