Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright P.G.Wodehouse "Jeeves Takes Charge" (1916)
     © Copyright Перевод И.Бернштейн (1995, 99)
     Origin: The Russian Wodehouse Society (wodehouse.ru)
---------------------------------------------------------------

     Да, так  насчет Дживса -- знаете  его? Мой камердинер.  Многие считают,
что я чересчур на него полагаюсь,  тетя Агата -- та даже вообще называет его
"твоя няня".  А  по-моему, ну и что? Если он гений. Если он от воротничка до
макушки  на  голову  выше  всех. Через  неделю после  того,  как  он  ко мне
поступил, я полностью передоверил ему  ведение  всех моих дел. Это было  лет
пять назад,  тогда у меня как раз произошла  довольно удивительная история с
Флоренс Крэй, рукописью дяди Уиллоуби и бойскаутом Эдвином.

     Началось  все,  когда я  возвратился  в  "Уютное",  дядину  шропширскую
усадьбу. Я  имел обыкновение гостить там  недельку-другую каждое лето,  но в
тот  год  мне понадобилось  срочно  прервать свое  пребывание  в Шропшире  и
съездить в  Лондон -- нанять  нового камердинера. Медоуз, человек, который у
меня был,  попался на краже  моих шелковых  носков, чего ни  один мужчина  и
спортсмен не потерпит ни за какие коврижки. К тому же выяснилось, что он еще
прибрал к  рукам кое-какие вещи в доме. Словом,  мне пришлось бросить злодею
за носки перчатку  и  обратиться  в лондонскую контору по  найму,  дабы  мне
представили на рассмотрение другой экземпляр. И мне прислали Дживса.
     В жизни не забуду то утро, когда он явился. Случилось так, что накануне
я  принимал участие  в довольно  бойком  застолье и  с утра  был немного  не
вполне.  Да  вдобавок я еще держал  перед  глазами и старался читать  книгу,
которую получил от Флоренс Крэй. Она тоже гостила тогда в "Уютном", и дня за
два до  моего  отбытия в Лондон мы с ней обручились. В конце недели я должен
был вернуться, и она,  конечно, ожидала, что к этому сроку книга  будет мною
проштудирована.  Дело  в  том, что Флоренс Крэй решила во что бы то ни стало
подтянуть мой интеллект поближе к своему уровню. Она была девушка с чудесным
профилем, но по жабры погружена в  высшие материи. А чтобы вам было понятно,
о  чем речь, скажу,  что  книга,  которую  она мне  дала,  называлась  "Типы
этических категорий", и, в первый  раз  открыв ее наобум, я прочитал  вверху
страницы следующее:
     "Постулаты, или исходные предпосылки речи, безусловно, коэкстенсивны по
задачам социальному  организму,  инструментом  которого является язык, служа
тем же целям".
     Это все, несомненно, истинная правда, но не слишком полезная для приема
внутрь и с утра пораньше на больную голову.
     Сижу я и прилагаю титанические усилия к тому, чтобы ознакомиться с этой
занятной книжицей, и  тут  звонок.  Сползаю с дивана, отпираю  дверь  --  на
пороге какой-то субъект, волосы черные, вид почтительный.
     -- Меня  прислала контора по  найму, сэр,  -- говорит он.  -- Мне  дали
понять, что вам нужен камердинер.
     Скорее гробовщик, я бы сказал. Но я пригласил его войти, и он, бесшумно
вея,  проник  в комнату,  подобно  целительному  зефиру.  Такое  впечатление
создалось  у  меня в первую же  минуту.  Медоуз страдал плоскостопием и  бил
оземь копытом.  А  у этого ног как бы вообще не было. Он просто просочился в
квартиру, и лицо его выражало заботу и сострадание, словно ему тоже известно
по собственному опыту состояние человека после дружеской попойки.
     -- Прошу прощения,  сэр,  -- произнес  он  ласково. И будто  испарился.
Только что стоял передо мной, миг -- и нет его. Послышалась возня в кухне, и
вот он уже опять появился со стаканом на подносе.
     -- Окажите любезность,  сэр, -- проговорил  он, склоняясь ко  мне,  как
врач к  больному,  как  придворный  лекарь,  подающий стаканчик живительного
эликсира занемогшему принцу  крови. -- Это состав моего личного изобретения.
Цвет ему придает  соус  "Пикан", питательность -- сырое  яйцо,  а остроту --
красный перец. Чрезвычайно бодрит, если засиделся накануне, так мне говорили
многие.
     В то утро я готов  был  уцепиться за любой спасательный кончик.  Стакан
этот осушил сразу. В первую минуту ощущение было такое, будто в башке кто-то
взорвал мину и полез вниз по пищеводу с горящим факелом в руке, но затем все
встало  на  свои места.  Сквозь  окно  засияло  солнце,  в  древесных кронах
зачирикали птички, и вообще заря надежды вновь разрумянила небеса.
     -- Я вас беру, -- выговорил я, как только смог.
     Я  ясно  понял,  что  этот  миляга  принадлежит  к  племени  неутомимых
заботников, столь незаменимых в каждом доме.
     -- Благодарю вас, сэр. Моя фамилия -- Дживс.
     -- Вы можете приступить сразу?
     -- Незамедлительно, сэр.
     -- Послезавтра нам надо быть в Шропшире в усадьбе "Уютное".
     -- Очень хорошо,  сэр.  -- Его взгляд соскользнул  на  каминную полку у
меня за  спиной. -- Прекрасный портрет леди  Флоренс Крэй,  сэр. Я видел  ее
сиятельство  последний  раз два  года  назад. Я  некоторое  время состоял  в
услужении у лорда  Уорплсдона,  но вынужден  был  отказаться от места  ввиду
желания  его  сиятельства  обедать  в вечерних брюках, фланелевой  рубахе  и
охотничьей куртке.
     Он мог не трудиться мне объяснять:  чудачества  старика  были  известны
повсеместно вдоль и поперек. Этот лорд  Уорплсдон -- не кто иной, как папаша
Флоренс. Тот самый бузотер преклонных годов, который через пару лет  сошел в
одно прекрасное утро к завтраку, поднял первую попавшуюся крышку и  с воплем
"Яичница! Яичница и яичница! Чтоб ей пусто было!" рванул во  Францию, откуда
так никогда больше и  не возвратился в лоно семьи. Для лона  семьи, впрочем,
это  была  большая  удача, ибо хуже  норова,  чем  у  старика Уорплсдона, не
найдется во всем графстве.
     С их семейством  я  знаком,  можно сказать, с пеленок  и  перед  старым
Уорплсдоном испытываю  животный ужас, который  сохранил с тех еще пор, когда
был мальчишкой. Время, великий целитель, так и не смогло изгладить у меня из
памяти  тот  случай,  когда  старый  лорд   застиг  меня,  пятнадцатилетнего
недоросля, в конюшне за курением сигары из его спецзапаса и бросился на меня
с охотничьим хлыстом, в  то  время  как  мне  было  совсем  не до того, душа
жаждала  одиночества  и покоя, а он  гнал  меня добрую милю по  пересеченной
местности! Если в высшем  блаженстве  быть обрученным женихом Флоренс мыслим
какой-то изъян, этим изъяном можно счесть разве лишь  то обстоятельство, что
она пошла до некоторой степени в  папеньку и нельзя предугадать, в какой миг
она взорвется. Но профиль у нее чудесный.
     -- Мы с леди Флоренс обручены, Дживс, -- сообщил я.
     -- В самом деле, сэр?
     И знаете, в его  тоне  просквозило что-то такое слегка настораживающее.
Все вроде бы как  надо, корректно и чин чинарем, но восторга  определенно не
слышно. Впечатление  такое, будто Флоренс не совсем в  его вкусе. Ну, мне-то
что за дело.  Наверно,  когда  он служил у старика  Уорплсдона,  она  как-то
успела наступить  ему на мозоль. Флоренс -- обаятельная  девушка и в профиль
потрясающе  хороша  собой;  но если у  нее  можно  найти  недостаток, то это
несколько темпераментное обращение с прислугой.
     Между тем в дверь снова позвонили.  Дживс исчез в прихожей и вернулся с
телеграммой в руке. Я вскрыл ее. Там значилось:
     "Возвращайтесь немедленно первым поездом. Неотложное дело. Флоренс".
     -- Чудно, -- сказал я.
     -- Сэр?
     -- Да нет, ничего.
     Я не стал  дальше  обсуждать с  Дживсом  ситуацию, что показывает,  как
плохо я  еще тогда его знал. Теперь-то мне и в голову бы не пришло прочитать
непонятную телеграмму  и не поинтересоваться, что о ней  думает Дживс. А эта
телеграмма была дьявольски  загадочна. То есть: Флоренс прекрасно знала, что
послезавтра я так и так  приеду  обратно  в  "Уютное", к чему в таком случае
этот экстренный вызов? Очевидно, что-то случилось. Но что могло случиться, я
просто представить себе не мог.
     --  Дживс,  --  говорю я, -- сегодня после обеда мы едем в "Уютное". Вы
управитесь?
     -- Безусловно, сэр.
     -- Успеете уложить чемоданы и все такое?
     -- Без труда, сэр. Какой костюм вы наденете в дорогу?
     -- Вот этот.
     На мне в то утро был костюм в довольно веселенькую молодежную клетку, я
к нему питал некоторую слабость;  вернее  даже сказать, он мне просто  очень
нравился. Цвета, может  быть, на первый  взгляд довольно неожиданные,  но  в
целом костюмчик более чем недурен, в клубе и в других местах многие не таясь
восхищались.
     -- Очень хорошо, сэр.
     И  снова  нечто такое  эдакое  в голосе.  Как-то  он по-особенному  это
сказал. Ну вы  понимаете. Костюм  ему явно  не  нравился. Тут  я собрался  с
силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне,  что, если
я не проявлю  осторожность и  не задушу  его  в колыбели,  он еще.  пожалуй,
начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных.
     Ну  а  я ничего подобного допускать  был  не намерен, черт подери.  Мне
известно много случаев, когда  хозяин  становился рабом своего слуги. Помню,
Обри  Фодергилл  как-то вечером  в  клубе прямо-таки  со  слезами на  глазах
жаловался,  что  вынужден  был  отказаться от любимых рыжих  ботинок  просто
потому,  что  они не  нравились  Микину, его  камердинеру.  Надо, чтобы  эта
публика все-таки  помнила свое место, знаете  ли. Для чего  незаменим старый
добрый прием  "железная рука в бархатной  перчатке". Им только  дай, та-рам,
та-рам, что-то там такое, они отхватят... как там  говорится?.. отхватят всю
десницу.
     -- Вам этот костюм не нравится, Дживс? -- холодно осведомился я.
     -- Отнюдь, сэр.
     -- Чем же он вас не устраивает?
     -- Превосходный костюм, сэр.
     -- Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми!
     -- Если   позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или  синий,
может быть, в самый умеренный рубчик...
     -- Какая полнейшая чушь!
     -- Очень хорошо, сэр.
     -- Совершеннейший идиотизм, дорогой мой!
     -- Как скажете, сэр.
     У меня возникло такое чувство,  будто  сделал шаг вверх по лестнице,  а
ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать,  воинственного задора, но
воевать, получается, не с чем.
     -- Ну, тогда ладно, -- сказал я.
     -- Да, сэр.
     И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к "Типам
этических категорий" и решил попробовать силы  на главе "Идиопсихологическая
этика".
     Почти всю дорогу в поезде я  ломал голову над тем, что могло случиться.
Совершенно  непонятно!  "Уютное"  вовсе  не тот одинокий загородный  дом  из
дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо
этого обдирают с них  догола все драгоценности и так далее. Когда  я уезжал,
там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя  никогда бы
и не  допустил у себя  в доме  ничего другого. Он  довольно чопорный  старый
педант и любит,  чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не
то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел
в  библиотеке.  Его  примером  наглядно подтверждается то  мудрое  житейское
правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодью годы
дядя Уиллоуби был греховодник, каких  мало.  А теперь на него посмотреть  --
нипочем не скажешь.
     Когда я вошел  в  дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил  мне,  что Флоренс у
себя  в  комнате  --  надзирает  за  тем,  как  горничная  складывает  вещи.
Оказывается,  вечером должен  был  состояться бал в  одной  усадьбе милях  в
двадцати  по  соседству  и  Флоренс в  компании  еще  кое  с кем  из  гостей
отправляется  туда  с  несколькими  ночевками. Оукшотту она велела,  по  его
словам, уведомить ее,  как только  я вернусь.  По  этому случаю  я пока  что
забрался в  курительную комнату и стал ждать. Вскоре  она является. С одного
взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах.
Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение.
     --  Дорогая, -- говорю  и  готов  уже,  как заведено,  заключить  ее  в
объятия.
     Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса.
     -- Оставьте.
     -- Что случилось?
     -- Все  случилось! Берти, помните, вы  перед отъездом просили,  чтобы я
постаралась завоевать расположение вашего дяди?
     -- Да.
     Это я  в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь
от него  в некоторой  материальной зависимости, не может быть  и речи о том,
чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди  Уиллоуби возражений
против Флоренс  у  меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе
учились, -- однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал,
чтобы она постаралась обаять старика.
     -- Вы сказали,  что он особенно  обрадуется, если попросить,  чтобы  он
почитал мне кусок из своей родословной.
     -- А он что, не обрадовался?
     -- Пришел в  восторг.  Он как раз вчера  после  обеда дописал последнюю
фразу  и  весь  вечер  читал  вслух,  с  начала и чуть не до  самого  конца.
Возмутительное сочинение. Скандальное. Ужас какой-то!
     -- Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется.
     -- Это  вовсе  не  родословная.  А  всего  лишь  мемуары.  И называются
"Воспоминания долгой жизни".
     Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел
в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он
вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей.
     -- Если  хоть  половина   из  того, что  там  написано,  --  правда, --
продолжала Флоренс, --  значит,  юность вашего  дяди  была... ну просто  нет
слов. Вчера он  только  раскрыл  рукопись и сразу же  попал  на  скандальную
историю про то, как в тысяча  восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего
папочку вышвырнули из мюзик-холла!
     -- За что?
     -- Я  решительно отказываюсь  вам объяснить. И  вправду,  должно  быть,
что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали.
     -- Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того,
что выпил полторы  кварты шампанского, -- продолжала возмущаться Флоренс. --
И  таких  историй   в  его  сочинении  множество.  Там  рассказывается  один
безобразный случай с лордом Эмсвортом...
     -- С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге?
     Это один  такой всем хорошо  известный старый гриб, сама добродетель, с
утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду.
     -- Именно. Вот  почему  сочинение вашего дяди --  такая  гадость. В нем
рассказывается  обо  всех людях,  которых  хорошо  знаешь,  которые  сегодня
являются   воплощением   корректности.  Выходит,  что  все  они  в   Лондоне
восьмидесятых годов имели такие манеры,  каких  не потерпели бы и в  кубрике
самого  грязного  китобойца.  Ваш  дядя помнит все постыдные  поступки  всех
знакомых в  двадцать лет. Например, он описывает один  случай с сэром Стэнли
Джервас-Джервасом  в  "Рошервил-Гарденс",  с такими ужасными  подробностями,
оказывается, сэр Стэнли... нет, не могу вам этого пересказать.
     -- А вы попробуйте.
     -- Ни за что!
     -- Да ладно, что вы волнуетесь?  Если в этой книге столько смака, ее ни
один издатель не напечатает.
     -- Ошибаетесь.  Ваш   дядя  сказал,  что   обо   всем   договорился   с
издательством "Риггз и Баллинджер" и завтра с утра отсылает им  рукопись для
немедленной публикации.  Они  специализируются  на  таких  книгах. Выпустили
мемуары леди Карнаби "Восемьдесят интересных лет".
     -- О, это я читал.
     -- Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби просто детский лепет в
сравнении с воспоминаниями ваше го дяди, вы меня поймете. И что ни страница,
упоминается  имя  папочки. Его  поведение  в молодые  годы  приводит меня  в
отчаяние!
     -- Ну и что же делать?
     -- Надо  перехватить  рукопись,  прежде  чем  она  уйдет  к  "Риггзу  и
Баллинджеру". И уничтожить.
     Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку - это по-нашему.
     -- И как вы думаете это проделать?
     -- При  чем тут я?  Ведь пакет  уйдет завтра утром.  А сегодня  вечером
уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны
сделать вы. Я потому вам и телеграфировала.
     -- Что-о?
     Она холодно посмотрела на меня.
     -- Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти?
     -- Н-нет, но... Послушайте!
     -- Это ведь совсем просто.
     -- Но даже если я... То  есть, я хочу сказать... Разумеется, все, что в
моих силах... Вы меня понимаете...
     -- Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться.
     -- Конечно, но все-таки...
     На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши.
     -- Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет.
     -- Но, Флоренс, старушка...
     -- И  не спорьте. Считайте, что это  вам испытание,  Берти. Если у  вас
достанет   отваги   и  находчивости  осуществить  этот  замысел,  я   получу
доказательство  того,  что вы вовсе не  такой  лоботряс и тупица, каким  вас
считают многие. А если вы  этого  не  сделаете,  я буду знать, что ваша тетя
Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным, беспозвоночным
и  решительно  не советовала выходить за вас  замуж.  Перехватить  рукопись,
Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности.
     -- А  вдруг  дядя  Уиллоуби меня застукает? Он же не даст мне больше ни
шиллинга.
     -- Ну, если вам дядины деньги дороже, чем я...
     -- Да нет же! Что вы!
     -- Вот и  прекрасно.  Пакет с рукописью будет  положен  завтра утром на
стол в холле, чтобы Оукшотт  отвез  его  в  деревню на почту вместе со всеми
письмами. От вас требуется только взять его со стола, унести и уничтожить. А
дядя будет считать, что пакет затерялся при пересылке.
     Мне это показалось довольно малоубедительным.
     -- А разве у него нет копии?
     -- Нет. Рукопись на машинке не перепечатана. Он шлет то, что написал от
руки.
     -- Но ведь он может написать все заново.
     -- Это чересчур большая работа.
     -- Но...
     -- Берти, если вы намерены ничего не делать, а будете  только выдвигать
свои дурацкие возражения...
     -- Просто я хочу вам заметить, что...
     -- Не  надо, пожалуйста. Отвечайте: да  или нет. Вы  согласны выполнить
эту небольшую просьбу? Сделать для меня одно доброе дело?
     То, как она это выразила, сразу натолкнуло меня на ценную мысль.
     -- Почему  бы  не  поручить  это  Эдвину?   Ограничиться,  так сказать,
семейным кругом. И к тому же порадовать дитя.
     Мысль, на мой взгляд, была просто блестящая. Эдвин -- ее  младший брат,
проводивший  каникулы  в  "Уютном".  Эдакий малец с  хорьковатой  мордочкой,
которого я терпеть не мог с  самого его рождения. Кстати о мемуарах, это он,
чертов  малютка  Эдвин, девять лет назад  привел  своего папашу туда, где  я
курил  сигару,  и  навлек  на  меня  тогда кучу  неприятностей.  Теперь  ему
сровнялось  четырнадцать,  и   он  недавно  вступил  в  бойскауты.  Это  был
необыкновенно серьезный  ребенок,  к  своим  новым обязанностям относившийся
очень  ответственно.  Он  постоянно  пребывал в нервной лихорадке,  так  как
отставал  от  расписания  ежедневных добрых дел:  прямо  из  кожи  вон лез и
все-таки не управлялся.  Он  часами рыскал  по  дому, носился наперегонки  с
самим собой, превращая усадьбу в истинный ад для людей и животных.
     На Флоренс моя блестящая мысль должного впечатления не произвела.
     -- Ничего подобного я не сделаю, Берти. Неужели вы не  способны оценить
доверие, которое вам оказывают? Кажется, должны бы гордиться.
     -- Ясное  дело,  я  горжусь.  Просто  я  хочу   сказать, у  Эдвина  это
получилось бы в тысячу  раз лучше, чем у меня. Бойскауты, они  знают столько
разных хитростей, и  след  умеют  взять, и залечь где  надо,  и  подкрасться
незаметно, в таком роде.
     -- Берти, вы выполните  мое  совершенно элементарное поручение или нет?
Если нет, скажите прямо, и положим конец этому дурацкому фарсу. К чему тогда
притворяться, будто я для вас что-то значу?
     -- Дорогая старушка, я люблю вас всей душой!
     -- Так сделаете или не сделаете?
     -- Ну ладно, ладно, -- сдался я. -- Ладно! Уговорили!  И  я побрел куда
глаза глядят,  чтобы тщательно все обдумать. Но только  ступил за порог, как
чуть не налетел в коридоре на Дживса.
     -- Прошу прощения, сэр. Я как раз вас разыскивал.
     -- Что случилось?
     -- Вынужден  поставить вас в  известность, сэр, что кто-то измазал ваши
коричневые уличные ботинки черной ваксой.
     -- Что?! Кто? Зачем?
     -- Не могу сказать, сэр.
     -- И это уже непоправимо?
     -- Непоправимо, сэр.
     -- Проклятье!
     -- Да, сэр.

     После того  случая я часто  задумывался, как это убийцы умеют сохранять
форму, пока вынашивают свои преступные  замыслы?  Передо  мной стояла задача
попроще,  но  и  то, обмозговывая ее в ночные часы, я так извелся, что утром
встал  совершенно  больной,  под  глазами -- самые настоящие  черные  круги,
честное  слово!  Пришлось  призвать  на  помощь  Дживса  с  его  живительным
снадобьем.
     Когда кончился завтрак,  я стал чувствовать себя как чемоданный воришка
на вокзале. Ошивался в  холле, дожидаясь, пока на стол положат пакет.  А его
все не  клали.  Должно  быть,  думал я, дядя Уиллоуби все еще сидит у себя в
библиотеке, добавляет последние,  завершающие  штрихи к великому труду своей
жизни; и чем дольше я  думал,  тем  меньше  мне все это нравилось. Шансов на
успех у меня  было  на  глазок  примерно  два  к  трем,  и  когда  я пытался
представить  себе, что будет  в  случае  провала,  по спине  у  меня  бежали
холодные мурашки. Дядя Уиллоуби был вообще-то нрава довольно мягкого, но мне
приходилось наблюдать  его и в гневе, и, клянусь  Юпитером, если он застанет
меня за кражей своего драгоценного манускрипта, его ярости не будет предела.
     Время  уже  приближалось к четырем, когда он  наконец  пришкандыбал  из
библиотеки с пакетом под мышкой, положил его на стол и прошкандыбал прочь. Я
в  это  время держался  к  юго-востоку,  притаившись  позади  пустых  лат на
постаменте. Только  он скрылся, я шасть к столу.  Схватил пакет и вприпрыжку
наверх,  прятать  добычу.  Влетаю  к себе, как молодой  мустанг-иноходец,  и
натыкаюсь  прямо на  бойскаута  Эдвина. Чертов мальчишка  стоял  у комода  и
копался в моих галстуках.
     -- Привет, -- говорит он мне.
     -- Ты что здесь делаешь?
     -- Навожу порядок в вашей комнате. Это будет мое доброе дело за прошлую
субботу.
     -- За прошлую субботу?
     -- Да, я отстал на пять суток. До вчерашнего вечера было на шесть, но я
почистил ваши ботинки.
     -- Так это ты?...
     -- Да.  Вы  уже  видели?  Как это я раньше не подумал? А сюда вот зашел
посмотреть -- здесь,  пока  вас не было, жил  мистер  Беркли, сегодня только
уехал, и я подумал,  может,  он  что-нибудь  забыл,  а  я  найду и пошлю ему
вдогонку. Я таким способом уже сделал не одно доброе дело.
     -- Благодетель ты наш.
     Мне становилось все более и более ясно, что этого инфернального ребенка
надо отсюда удалить, и как можно скорее. Я держал пакет  за  спиной, и можно
было надеяться, что он его пока не заметил; но теперь надо было прорваться к
комоду и быстренько спрятать украденное в ящик, пока никто не вошел.
     -- Бог с ней, с уборкой, можешь идти, -- сказал я ему.
     -- А я  люблю  наводить порядок.  Правда-правда.  Мне это нисколько  не
трудно.
     -- Тут уже все в полном порядке.
     -- Погодите, увидите, как будет, когда я кончу свою работу.
     Дело  принимало  совсем   паршивый  оборот.  У  меня  не  было  желания
прикончить  парнишку,  однако  я  просто  не  видел иного  способа  от  него
избавиться.  Я   нажал  на  умственный  акселератор.  Черепушка  лихорадочно
зачухала и родила ценную мысль.
     -- Могу  тебе  предложить  другое дело, еще  гораздо  более доброе,  --
сказал  я.  --  Видишь  эту  коробку  с  сигарами?  Возьми  ее,  спустись  в
курительную и обстриги все кончики, хорошо? Избавишь меня от уймы хлопот. Ну
давай топай отсюда, парень.
     Он посмотрел  на меня с  сомнением во взоре, но все-таки  потопал. А  я
упихал пакет в ящик, запер, ключ сунул в карман брюк, и мне сразу полегчало.
Я,  конечно,  может, и обормот, но  одержать  в тактической борьбе верх  над
мальчишкой, повсюду сующим нос, это я  уж как-нибудь да сумею. Потом я снова
сошел вниз.  Прохожу мимо двери  в курительную, а Эдвин выкатывается кубарем
прямо мне  под  ноги.  И  я  подумал, что самое доброе дело, какое он мог бы
сделать, это самоубийство.
     -- Стригу! -- доложил он мне.
     -- Стриги, стриги.
     -- А как стричь, сильно или слегка?
     -- Средне.
     -- Ага, ладно. Тогда я пойду.
     -- И правильно сделаешь.
     Люди,  которые  смыслят  в таких делах,  --  сыщики  там  разные и тому
подобное, -- скажут  вам,  что самое трудное --  это  избавиться от мертвого
тела. Помню, ребенком я учил  стихотворение  про одного типа по имени  Юджин
Арам,  так   вот  он  в   этом  отношении  особенно  натерпелся.  От  самого
стихотворения у меня в памяти сохранились только две строки:

     Та-ра, та-ра, та-рарара,
     И я его убил!

     Но я хорошо  запомнил, сколько драгоценного времени бедняга потратил на
возню с трупом, и в землю его закапывал, и в воде топил, и так далее, глядь,
а труп опять перед ним!  Не прошло  и часа, как я запер пакет в ящик комода,
когда я понял, что вляпался в точно такую же историю.
     Хорошо  было  Флоренс  болтать  про то, что рукопись  надо  уничтожить.
Однако если подойти  к  вопросу с практической стороны,  то  как, скажите на
милость, как можно уничтожить такую основательную пачку бумаги  в чужом доме
и в разгар лета? Не попросишь же растопить в твоей  комнате  камин, когда на
термометре  под тридцать  градусов.  А  если  не сжечь,  то как  еще  от нее
избавиться? На  театре  военных  действий,  бывает,  гонцу приходится съесть
депешу, чтобы она не попала в  руки врага. Но мне, чтобы съесть мемуары дяди
Уиллоуби, потребовалось бы не меньше года.
     Признаюсь,  я  был  в  полной  растерянности.  Единственное, что я  мог
сделать, это оставить пакет у себя в ящике, и будь что будет.
     Не знаю, знакомо ли вам  такое  переживание, но поверьте мне, иметь  на
совести  преступление  крайне неприятно. К вечеру уже  один  вид  проклятого
ящика стал давить мне на  психику.  Я сделался нервным; когда дядя  Уиллоуби
бесшумно  вошел в  курительную,  где я в  одиночестве  предавался мыслям,  и
нежданно-негаданно заговорил со мною, я поставил рекорд по  прыжкам в высоту
из положения "сидя".
     Я все время гадал: когда  дядя  Уиллоуби спохватится и учует, что  дело
неладно? По моим подсчетам, это должно  было произойти не раньше чем утром в
субботу, когда он не получит ожидаемой  издательской  расписки  в  получении
бандероли. Но уже  вечером  в  пятницу он выглянул из  библиотеки,  когда  я
проходил  мимо,  и  пригласил  меня  зайти  на  минутку.  Вид  у   него  был
растерянный.
     -- Берти,  --  произнес   он  (он  всегда  изъяснялся  с исключительной
торжественностью),  --  случилась  крайне  тревожная  неприятность.  Как  ты
знаешь,  вчера  днем я отправил господам Риггзу  и  Баллинджеру,  издателям,
бандероль с рукописью  моей  книги.  Они должны были получить  ее  с  первой
почтой сегодня утром. Затрудняюсь  сказать,  откуда возникло у меня недоброе
предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я
позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К
моему глубочайшему ужасу, они меня  уведомили,  что рукопись моя ими до  сих
пор не получена.
     -- Странно.
     -- Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в
холле, чтобы  его отвезли в  деревню на  почту. Но вот  что поразительно.  Я
говорил  с  Оукшоттом, отвозившим  на  почту всю  корреспонденцию,  и он  не
припоминает, чтобы  среди писем был этот  пакет. Вернее, он  даже совершенно
определенно утверждает,  что,  когда  пришел  в  холл брать корреспонденцию,
никакого пакета там не было.
     -- Удивительно.
     -- Берти, сказать тебе, что я подозреваю?
     -- Что?
     -- Тебе это подозрение,  конечно,  покажется невероятным, но только так
можно увязать воедино все известные нам  факты. Я склонен к мысли, что пакет
украли.
     -- Да что вы? Не может быть!
     -- Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об  этом  ни тебе, ни
кому другому,  но не подлежит сомнению, что в  последние несколько недель из
дома исчезли  отдельные  предметы,  одни  ценные,  другие нет. Напрашивается
неизбежный вывод: среди  нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе,
по-видимому, известно,  именно  характерно,  что  больной  не различает цены
вещей. Он с  одинаковой  готовностью украдет и старое  пальто,  и перстень с
бриллиантами, для него равно соблазнительны и  курительная трубка стоимостью
в два-три  шиллинга, и полный  кошелек золотых монет. То обстоятельство, что
моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять  интереса, как
раз и убеждает меня в том, что...
     -- Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне  все известно.
Их присвоил  Медоуз, мой человек. Я его изловил  за воровством моих шелковых
носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.
     Дядя весь всполошился:
     -- Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.
     -- Но  его здесь нет. Как только я обнаружил, что он -- носочный вор, я
тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.
     -- В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет,  стало быть,
он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!
     И  дядя  задумался. Он расхаживал взад-вперед по  комнате,  всем  своим
видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно  посасывал сигарету, как
тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там  одного  и сунул труп
под стол, а  потом ему  пришлось целый  вечер,  сидя за  этим самым  столом,
развлекать  и  потчевать гостей.  Моя  преступная тайна  так  давила мне  на
психику, что в конце  концов я не выдержал, закурил свежую сигарету  и вышел
прогуляться, немного спустить пары.
     Был один из тех  тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в  саду, и
слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни
глянь,  плясали мошки,  и  все благоухало по-сумасшедшему  --  как раз  роса
выпала,  ну, и  все  такое  прочее,  -- я  уже даже  начал  ощущать приятное
умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:
     -- Я насчет Берти.
     Сказано  мерзким  голосом  юного  мучителя  людей   Эдвина.  Откуда  он
доносится,  я  сначала не  понял.  Но потом  сообразил,  что из  библиотеки.
Прогуливаясь, я сам не заметил,  как  очутился в двух шагах от  распахнутого
окна.
     Я часто задумывался над тем, как это получается у героев  книг, которые
-- знаете? -- в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой
бы  и  в десять минут не управился. Но  тут,  представьте  себе,  я  тоже  в
мгновение ока отшвырнул  окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком
десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут
затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча
неприятностей.
     -- Насчет Берти? -- переспросил голос дяди Уиллоуби.
     -- Насчет  Берти и  вашего пакета. Я слышал, вы  сейчас с ним говорили.
По-моему, он у него.
     Если я вам скажу, что в  ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти
убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно
ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить,
-- вы легко поймете, что  на  душе  у  меня было невесело. Я чувствовал, что
против меня ополчился весь мир.
     -- О  чем  ты   говоришь,  мальчик? Минуту  назад  я  обсуждал  с Берти
загадочную пропажу  моей рукописи, и он выразил по  этому поводу точно такое
же глубокое недоумение, как и я.
     -- А  я  вчера  вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и
вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной.
Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две  минуты спускается
следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.
     Этих чертовых  бойскаутов,  насколько  мне  известно,  специально  учат
наблюдательности, методам  дедукции и всему  такому прочему. Но думают ли их
руководители о  последствиях, хотелось бы  мне знать. Вы только взгляните, к
чему это приводит.
     --  Крайне  маловероятно, -- произнес дядя Уиллоуби, и у  меня  немного
отлегло от сердца.
     -- Я могу сходить  поискать у него в комнате, -- предложил  юный аспид.
-- Вот увидите, пакет окажется там.
     -- Но зачем ему могло понадобиться  совершать такую противоестественную
кражу?
     -- А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.
     -- Клептомания? Вздор.
     -- Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, -- с надеждой
в  голосе  развил  свою мысль малолетний  мерзавец.  --  Может  быть, он как
Раффлс.
     -- Как Раффлс?
     -- Это из  книжки один парень,  который норовил прикарманить  все,  что
плохо лежит.
     -- Не допускаю мысли, чтобы Берти... э-э-э... норовил прикарманить все,
что плохо лежит.
     -- Но пакет у него, я уверен. Вот что вы  можете  сделать: скажите ему,
будто мистер Беркли прислал  телеграмму,  что забыл здесь какую-нибудь вещь.
Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.
     -- Это, пожалуй, можно. Я бы...
     Дальше  я  слушать не стал. Земля  начала  дымиться у меня под  ногами.
Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно  выбравшись из куста, я со всех ног
бросился к парадному входу, взбежал по  лестнице в свою комнату и подлетел к
комоду. Сунул  руку в  карман -- нет ключа! Потеряв  уйму времени, я наконец
вспомнил, что  положил его вчера вечером в  свои вечерние  брюки, и там  он,
по-видимому, и остался.
     Где, черт  возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал  всю комнату, пока не
сообразил, что,  должно быть, Дживс унес его чистить.  Подскочить к звонку и
позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как  за дверью
раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.
     --  Берти...  --  говорит  он  и не  краснеет,  --  м-м-м...  я получил
телеграмму от  Беркли, он жил  в этой  комнате, пока ты  отсутствовал, и  он
просит  отослать  ему... э-э-э... портсигар, который он, по-видимому,  забыл
захватить, уезжая. Внизу его не оказалось,  и я подумал, что он мог оставить
свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его... м-м-м... тут поищу.
     Весьма омерзительная  картина:  старый, убеленный сединами человек, ему
бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.
     -- Я никакого портсигара не видел, -- говорю.
     -- Но я все-таки поищу. Не пожалею... э-э-э... усилий.
     -- Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?
     -- Он  мог  ускользнуть от твоего внимания.  Возможно,  он...  м-м-м...
лежит в одном из ящиков комода.
     Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик  за  ящиком и рыться в них,  как
старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и  его портсигар.
Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.
     Подошла очередь того ящика, где находился пакет.
     -- Этот, кажется, заперт, -- заметил он, подергав ручку.
     -- Д-да. Я бы  на вашем месте не стал беспокоиться. Он...  Он... это...
заперт, и вообще.
     -- А ключа у тебя нет, что ли?
     Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:
     -- Не  этот  ли  ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних
брюк.
     Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с  моим костюмом и
теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.
     -- Благодарю вас, -- говорит дядя.
     -- Не стоит, сэр.
     Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.
     -- Нет, --  произнес  дядя. -- Тут ничего  нет.  Пусто. Спасибо, Берти.
Надеюсь,  я  не  очень  тебя  побеспокоил.  По-видимому, Беркли все-таки  не
оставлял у нас портсигара.
     Он  ушел, и  я старательно  запер  за ним  дверь. А  потом обернулся  к
Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.
     -- Э-э-э... Дживс.
     -- Да, сэр?
     -- Н-нет, ничего.
     Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове
     -- М-м-м... Дживс!
     -- Да, сэр?
     -- Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..
     -- Я вынул пакет еще утром, сэр.
     -- Да? А по... почему?
     -- Нашел, что так оно будет вернее, сэр.
     Я напряг мозги.
     -- Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?
     -- Вовсе нет, сэр.  Я случайно слышал, как вы с леди  Флоренс обсуждали
положение, сэр.
     -- Ах, вот оно что!
     -- Да, сэр.
     -- Вот что, Дживс. Я думаю... в общем и целом... будет неплохо, если вы
его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.
     -- Совершенно с вами согласен, сэр.
     -- А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,
     -- Именно так, сэр.
     -- Оставляю его на ваше попечение.
     -- Можете не беспокоиться, сэр.
     -- А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.
     -- Стараюсь, сэр.
     -- Один на миллион, я думаю.
     -- Вы очень добры, сэр.
     -- Что ж, пожалуй, тем самым -- все.
     -- Очень хорошо, сэр.
     Флоренс возвратилась в  понедельник.  Я увиделся  с  нею только в  пять
часов, когда все сошлись пить чай  в холле. Но пока народ не разошелся из-за
стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.
     -- Ну, Берти? -- проговорила она, когда мы наконец остались одни.
     -- Все в порядке, -- ответил я.
     -- Вы уничтожили рукопись?
     -- Не то чтобы уничтожил, но...
     -- В каком смысле это надо понимать?
     -- В том смысле, что не буквально...
     -- Берти, вы что-то крутите.
     -- Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что... И я уже было собрался
ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя  Уиллоуби, весь
сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.
     -- Поразительная  вещь,  Берти!  Я  только что  говорил  по телефону  с
мистером  Риггзом,  и он  сказал,  что они  получили  мою бандероль  сегодня
утренней почтой. Не представляю себе, что  могло  послужить  причиной  такой
задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из  рук вон плохо.
Я напишу жалобу  в  министерство. Мыслимое  ли  дело, чтобы так  задерживать
ценные отправления?
     Я  в  это  время  рассматривал  профиль  Флоренс,  но   тут  вдруг  она
оборачивается и устремляет прямо на меня  взор,  пронзительный,  как  острый
нож.  Дядя  Уиллоуби  пропетлял  обратно  к себе  в  библиотеку,  и  в холле
воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.
     -- Не  понимаю, -- выговорил я наконец. --  Клянусь Богом, я совершенно
ничего не могу понять.
     -- А  я  могу. Я все  отлично  поняла, Берти. Вы смалодушничали.  Боясь
навлечь гнев своего дяди, вы предпочли...
     -- Нет-нет! Ничего подобного!
     -- Вы предпочли  потерять  меня, лишь  бы  не рисковать потерей  денег.
Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было
вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.
     -- Но... послушайте!
     -- Ни слова больше.
     -- Но, Флоренс, старушка...
     -- Ничего  не желаю  слушать. Ваша тетя Агата была  права, как я теперь
вижу. Я  еще легко  отделалась. Было время, когда я  думала, что при должном
усердии  из  вас еще  можно  вылепить нечто  достойное.  Но оказывается,  вы
совершенно безнадежны.
     Она выскочила вон, оставив меня  подбирать  черепки.  Наведя порядок, я
поднялся к  себе  и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто
ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.
     -- Дживс! -- возопил я. -- Пакет доставлен лондонскому адресату!
     -- Вот как, сэр?
     -- Это вы его отправили?
     -- Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс
переоценили опасность  того, что кто-то может  обидеться, прочитав о  себе в
мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек,  сэр,  как  подсказывает мне мой
личный  опыт,  радуется, если видит свое  имя  в печати, вне зависимости  от
того, что именно о  нем написано. У меня есть тетка, сэр,  которая несколько
лет мучилась от  отечности ног. Потом стала пользоваться "Превосходной мазью
Уокиншоу", и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила  письмо в
газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее  нижних конечностей
"до" и "после",  первые -- совершенно  отталкивающего вида, гордости  ее  не
было предела, вследствие чего я  и  понял, что людям желанна известность,  а
какая -- все равно. Более того, если вам случалось изучать  психологию, сэр,
вы,  конечно,  слышали, что самые почтенные пожилые  джентльмены  отнюдь  не
против, чтобы люди знали, какими  лихими  молодцами они были в молодости.  У
меня есть дядя...
     Я сказал,  что  пусть  провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все
прочие члены их семьи.
     -- Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?
     -- В самом деле, сэр?
     Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.
     -- Я вас увольняю!
     -- Очень хорошо, сэр.
     Он вежливо кашлянул.
     -- Поскольку я уже не состою больше у вас  в  услужении,  сэр,  я  могу
высказаться, не нарушая  субординации. По моему  мнению, вы и  леди  Флоренс
решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам,
обладает весьма неустойчивым и деспотическим  характером.  Я  без малого год
прослужил у лорда Уорплсдона и  имел  возможность  довольно близко наблюдать
темперамент  ее  сиятельства.  На  людской половине о ней  сложилось  весьма
неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны.
Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!
     -- Ступайте вон!
     -- Я  также  нахожу   ее   педагогические   приемы   чересчур  для  вас
обременительными.  Я  полистал книгу, которую ее сиятельство  дала  вам  для
изучения, -- она  все эти дни лежит у вас на столе -- и считаю ее совершенно
неподходящей.  Вам  бы она, безусловно, пришлась  не  по вкусу. А от  личной
горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и
одним из  гостящих  здесь  джентльменов  --  мистером Максвеллом, редактором
литературного ежемесячника, -- я получил сведения, что она намерена сразу же
вслед  за этим  усадить вас  за  Ницше. Вам  не понравится  Ницше, сэр.  Это
нездоровое чтение.
     -- Убирайтесь!
     -- Очень хорошо, сэр.
     Удивительно,  как бывает:  утром  видишь предмет в  ином  свете, чем  с
вечера.  Со  мной  это  случалось  неоднократно.  Почему-то, когда наутро  я
проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью.  День был
преотличный,  и  что-то  в том, как  весело  заглядывало  солнышко  в окно и
оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно,
не так уж и не прав.  В конце-то концов, профиль профилем, но действительно,
такое уж ли это удовольствие --  быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может
показаться на  посторонний взгляд? Не  исключено, что в словах Дживса насчет
ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я
ее себе представляю, -- это нечто гораздо более  томное, льнущее, лепечущее,
ну, в  общем,  в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал
на книгу "Типы этических категорий". Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь,
без обмана, бросилось мне в глаза:
     "Из двух антитез греческой философии лишь  одна  жизненна  и  внутренне
непротиворечива, а  именно  Идеальная  Мысль  в  противопоставлении объекту,
который  она  пронизывает  и  формирует.  Другая  адекватна  нашему  понятию
Природы, феноменологична сама по  себе,  нежизненна и не имеет перманентного
основания, будучи  лишена сколько-нибудь  убедительных  предикатов,  -- или,
говоря  коротко,  сохраняет  убедительность   лишь   посредством  внутренних
реальностей, обретающих внешнее выражение".
     Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!
     -- Дживс, -- сказал я ему,  когда он принес мне поднос с утренним чаем,
-- я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.
     -- Благодарю вас, сэр.
     Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое
уважение к аналитическому уму этого человека.
     -- Кстати,  Дживс,  --  говорю  я   ему,  --  насчет  этого  клетчатого
костюма...
     -- Да, сэр?
     -- Он что, действительно плоховат?
     -- Несколько эксцентричен, я бы сказал.
     -- Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.
     -- Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.
     -- Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.
     -- Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.
     Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в
когтях у собственного  камердинера,  и если  сейчас  уступлю, то стану,  как
бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс
--  явно малый  с головой,  и  было бы  очень даже  славно передоверить  ему
обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.
     -- Хорошо, Дживс,  --  сказал  я. -- Вам виднее.  Можете  его  подарить
кому-нибудь.
     Он  посмотрел  на  меня  сверху  вниз,  снисходительно,  как  папаша на
несмышленого сына.
     -- Благодарю  вас, сэр. Я отдал  его вчера вечером  младшему садовнику.
Еще чаю, сэр?

Last-modified: Wed, 21 Jun 2000 15:14:57 GMT
Оцените этот текст: