Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
    Перевод с английского Василия Голышева
    Источник: http://ch-bukowski.chat.ru/
---------------------------------------------------------------

      То ли удача от меня отвернулась, то ли талант мой иссяк. Это, кажется,
Хаксли  или  кто-то из его героев сказал в "Контрапункте": "В двадцать  пять
лет  гением может быть каждый; в пятьдесят для этого надо потрудиться".  Ну,
мне было сорок девять, еще не пятьдесят - оставалось несколько месяцев. И  с
живописью  у  меня не клеилось. Недавно вышла книжечка стихов  "Небо,  самое
большое  спускалище";  четыре месяца назад я  получил  за  нее  около  сотни
долларов, а теперь она библиографическая редкость, стоит двадцать долларов у
букинистов.  У  меня же и экземпляра не осталось. Друг украл,  когда  я  был
пьян. Друг?
      Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и прочие, и
прочие,  а  я не мог устроиться даже судомоем. Попробовал в одном месте,  но
меня  с  бутылкой  вытерпели  только одну ночь. Одна  из  владелиц,  большая
толстая дама, возмутилась: "Да он не умеет мыть посуду!" Потом показала мне:
сперва опускаешь посуду в одну половину раковины - там какая-то кислота, - а
потом  уже переносишь в другую, с мыльной водой. В ту же ночь меня  уволили.
Но  я  успел  выпить  две  бутылки  вина и съесть  половину  бараньей  ноги,
оставленной на столе.
      В  каком-то смысле ужасно - кончить свои дни нулем, но еще больнее то,
что  у  меня  была пятилетняя дочь в Сан-Франциско, единственный человек  на
свете,  которого  я  любил, и она нуждалась во мне,  нуждалась  в  туфлях  и
платьях,  в  пище,  в  любви, а письмах, в игрушках и, хотя  бы  изредка,  в
свиданиях со мной.
      Мне  пришлось поселиться у одного великого французского поэта, который
жил  теперь  в  Венисе,  Калифорния, и этот поэт был двухснастным,  то  есть
употреблял  и  мужчина, и женщин; и обратно. Человек он  был  симпатичный  и
блестящий,  остроумный говорун. Он носил паричок, то и дело соскальзывающий,
так  что, пока он говорил с тобой, эта дрянь все время надо было поправлять.
Он говорил на семи языках, но со мной вынужден был говорить по-английски.  И
на всех языках он говорил как на родном.
      -  А,  не волнуйся, Буковски, - с улыбкой говорил он мне, - я  о  тебе
позабочусь!
      У него был тридцатисантиметроый член (в спокойном состоянии), и, когда
он  прибыл  в  Венис,  некоторые  передовые газетки  напечатали  рецензии  и
извещения  о его поэтическом даре (одну из рецензий написал я), а  некоторые
газетки напечатали еще и фото великого французского поэта - голого. Росту  в
нем  было  метра  полтора,  а  грудь и плечи заросли  волосами.  Эта  шерсть
покрывала  его всего от шеи до мошонки - черная сальная вонючая масса,  -  и
аккурат посреди фотографии висела эта чудовищная штука, толстая, головастая.
Фитюлька с моржовым прибором.
      Француз был одни из величайших поэтов двадцатого века. Он только  одно
знал:  сидеть  и писать свои говенные нетленные стишки. У него были  два-три
спонсора,  они  присылали ему деньги. Как не присылать (?): нетленный  член,
-%b+%--k% стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга и прочих. Знал всех этих
ребят,  которые  жили  в  одном месте, появлялись вместе,  вместе  е...сь  и
творили  порознь. Он даже встречал Миро и Хема, когда они шли по авеню:  Мир
нес  боксерские  перчатки  Хема,  и они шли  к  полю  битвы,  где  Хемингуэй
намеревался  расквасить кому-то хавало. Ну конечно, они знали друг  друга  и
остановились на минуту перекинуться блестящими кусочками разговорного говна.
      Бессмертный фарнцузский поэт видел Берроуза у него на квартире,  когда
"пьяный в стельку" Берроуз ползал по полу.
      -  Он  напоминает  мне тебя, Буковски, никакого выпендрежа.  Он  пьет,
покуда не падает под стол с мутным взглядом. А в ту ночь он ползал по  ковру
и не мог встать. Только поднял ко мне лицо и скзаал: "Они меня нае...ли. Они
меня  напоили! Я подписал договор. Я продал все права на экранизацию "Голого
завтрака" за пятьсот долларов. А, дъявол, ничего не вернешь!"
      Берроузу,  конечно, повезло - картину снимать раздумали, а пять  сотен
остались  при  нем.  А  я  по пьяному делу продал  какое-то  свое  говно  за
пятьдесят долларов сроком на два года, и оставалось терпеть еще восемнадцать
месяцев. Так же нагрели Нельсона Олгрена - на "Человеке с золотой рукой" они
заработали миллионы, Олгрен получил шиш. Пьян был и не прочел того, что  они
напечатали петитом.
     Накололи меня и с правами на "Записки старого козла". Я был пьян, а они
привели восемнадцатилетнюю проблядь в мини чуть не до пупка, на каблуках и в
длинных чулках. Я два года с женщиной не спал. Подписал не глядя. А  в  нее,
наверно,  на  грузовике  можно было въезжать.  Правда,  я  этого  так  и  не
проверил.
      И  вот  я на мели, пятидесятилетний, невезучий, бесталанный,  не  могу
устроиться  даже  продавцом  газет, швейцаром, судомоем,  а  у  французского
бессмертного в доме дым коромыслом - все время стучатся в дверь молодые люди
и молодые женщины. А дом какой чистый! Сортир у него выглядел так, как будто
там никогда не срали. Все в белом кафеле и толстенькие пушистенькие коврики.
Диваны новые, стулья новые, холодильник блестит как сумасшедший зуб, который
терли  щеткой,  пока  он не заплакал. На всем, на всем печать  изысканности,
безболезненной,  безмятежной, неземной. И каждый знает, что  сказать  и  как
себя вести - по уставу - скромно и без шума: большие потягушки, и пососушки,
и  ковыряшки  в  разнообразных местах. Мужчины, женщины;  дети  допускаются.
Мальчики.
      И  кокаин.  И  героин.  И конопля. Азиатская. Мексиканская.  Тут  тихо
делалось  Искусство,  и  все  приветливо  улыбались,  ждали,  потом  делали.
Уходили. Потом приходили обратно.
      И даже виски было, пиво и вино для таких остолопов, как я... сигары  и
глупость прошлого.
      Бессмертный французский поэт без устали занимался этими разнообразными
делами.  Он  вставал  рано и делал разнообразные упражнения  йоги,  а  потом
вставал и смотрел на себя в большое зеркало, смахивал капельки легкого пота,
а  потом  принимался за свои громадные муде - заботился об их долголетии,  -
поднимал их, поправлял, любовался и отпускал наконец: ПЛЮХ.
     А я тем временем шел в ванную блевать. Выходил.
     - Ты не напачкал там на полу, Буковски?
     Он не спрашивал, не умираю ли я. Он беспокоился только о чистоте пола.
     - Нет, Андре, я отправил всю рвоту по надлежащим каналам.
     - Умница!
      Потом, просто чтобы порисоваться, когда я тут хвораю у него на глазах,
как  последняя  собака,  он  уходил в угол, становился  на  голову  в  своих
мудацких  бермудах,  скрещивал ноги, смотрел  на  меня  вверх  тормашками  и
говорил:
      -  Знаешь,  Буковски,  если ты когда-нибудь  протрезвеешь  и  наденешь
смокинг, я тебя уверяю, стоит тебе в таком виде войти в комнату, все женщины
попадают в обморок.
     - Не сомневаюсь.
     Потом легким полусальто он вскакивал на ноги.
     - Хочешь завтракать?
     - Андре, я уже тридцать два года не могу завтракать.
      Потом раздавался стук в дверь, легкий и такой деликатный - можно  было
подумать,  какая-то на хер синяя птица стучится крылышком,  умирает,  просит
глоток воды.
      Обычно  это были два или три молодых человека с какими-то соломенными,
обтруханными бородами.
     Обычно мужчины, но иной раз появлялась и вполне приятная девушка, и мне
!k+. тяжело уходить, когда появлялась девушка. Но тридца сантиметров в покое
было у него - плюс бессмертие. Так что я всегда знал свое место.
      -  Слушай,  Андре,  голова раскалывается... Я,  пожалуй,  пройдусь  по
берегу.
     - Ну что ты, Чарльз! Ей-Богу, это лишнее!
      И,  не  успеешь дойти до двери, она уже растегнула у Андре ширинку,  а
если  бермуды  без  ширинки, так лежат уже у француза на щиколотках.  И  она
хватает  тридцать этих сантиметров, спокойных, посмотреть, что сними  будет,
если  их  маленько раздразнить. И Андре уже задрал ей платье, и пальчик  его
шебаршится,  протискивается  под  тугие чистые  розовые  трусики,  отыскивая
секрет  дырочки.  А для пальца всегда что-нибудь было: как  будто  бы  новая
запыхавшаяся дырочка спереди ли сзади, и при его мастерстве он  всегда  умел
прошмыгнуть, проторить дорожжку кверху промеж тугого свежестираного розового
и пробудить интерес в дырочке, отдыхавшей не больше восемнадцати часов.
      Так  что мне постоянно приходилось гулять по пляжу. Поскольку час  был
ранний,  я  был  избавлен  от  необходимости  созерцать  гигансткий   развал
человеческих  отходов,  стиснутых,  харкающих,  хрюкающих  выпуклостей.   От
необходимости  наблюдать  хождение и лежание этих  жутких  тел,  запроданных
жизней - ни глаз, ни голосов, ничего, даже сознания, - просто отбросы говна,
грязь на кресте.
     А поутру тут было неплохо, особенно в будние дни. Все принадлежало мне,
и  даже склочные чайки - особенно склочные по четвергам и пятницам, когда  с
пляжа  исчезали  крошки и пакеты, - для них это было концом  Жизни.  Они  не
соображали, что в субботу и воскресенье толпы вернутся, со своими  сосисками
в  булках и разными бутербродами. Да, думал я, может быть, чайкам еще  хуже,
чем мне? Может быть.
      Однажды  Андре пригласили выступить где-то - в Чикаго, в Нью-Йорке,  в
Сан-Франциско,  в  общем, где-то; он уехал, и я остался в доме  один.  Можно
было  попользоваться пишущей машинкой. Ничего хорошего из нее  не  вышло.  У
Андре  она  работала вполне исправно, даже удивительно было,  что  он  такой
замечательный  писатель, а я нет. Казалось бы, междц нами не  такая  большая
разница. Но она была - он умел приставлять слово к слову. А когда я заправил
белый  лист в машинку, он как уселся там, так и пялился на меня.  У  каждого
человека  свой личный ад, и не один, но я по этой части обошел всех  на  три
корпуса.
      Так что я пил все больше и больше вина, все подносил своей смерти. Дня
через два после отъезда Андре, утром, около половины одиннадцатого, раздался
этот  деликатный  стук  в  дверь. Я сказал: одну  минуту,  пошел  в  ванную,
сблевал, сполоснул рот.
      Там стояли молодой человек и девушка. Она была на высоких каблуках и в
очень короткой юбке, чулки доставали ей почти до ягодиц. А он был парень как
парень  -  в  белой  майке,  худой,  с приоткрытым  ртом  -  и  руки  держал
приподнятыми, словно сейчас поднимется в вохдух и полетит. Девушка спросила:
     - Андре?
     - Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.
     - Вы, наверно, шутите, Андре? - спросила она.
     - Ага. Я сам шутка.
     Снаружи капал дождичек. И они под ним стояли.
     - В общем, заходите - промокните.
      -  Нет,  вы  Андре! - говорит эта блядь. - Я вас узнала,  это  древнее
лицо... двухсотлетнего старика!
     - Ладно, ладно, - сказал я. - Заходите. Я Андре.
      Они  принесли  две  бутылки  вина. Я пошел  на  кухню  за  штопором  и
стаканами.  Налил всем троим. Я стоял, пил вино, разглядывал,  как  мог,  ее
ноги, а молодой человек вдруг расстегивает у меня ширинку и начинает сосать.
Производя губами много шума. Я потрепал его по голове и спросил девушку:
     - Как вас зовут?
      - Венди, - сказала она, - я давно восхищаюсь вашими стихами, Андре.  Я
считаю, что вы сейчас один из самых больших поэтов.
      А  малый  продолжает трудиться, чмокает и хлюпает,  и  голова  у  него
прыгает, словно какая-то дурацкая безмозглая вещь.
     - Один из самых больших? - спросил я. - А кто остальные?
     - Ну, еще один, - сказала Венди. - Эзра Паунд.
     - Эзра всегда нагонял на меня скуку, - сказал я.
     - В самом деле?
     - В самом деле. Слишком старается. Чересчур серьезный, чересчур ученый,
а в конечном счете - унылый ремесленник.
     - Почему вы подписываетесь просто "Андре"?
     - Потому что мне так нравится.
     А парень уже трудился изо всех сил. Я схватил его за голову, притянул к
себе и дал залп.
     Потом застегнулся и налил нам всем вина.
     Мы сидели, разговаривали и выпивали. Не знаю, сколько это продолжалось.
У  Венди  были красивые ноги с тонкими щиколотками, и она все время  вертела
ими,  словно  сидела на угольях или чем-то таком. Литературу  они  и  впрямь
знали.  Мы  говорили о всякой всячине. Шервуд Андерсон - "Уайнсбург"  и  так
далее.  Дос Пассос. Камю. Крейны; Дикки, Диккенс, Дикинсон; Бронте,  Бронте,
Бронте; Бальзак; Тэрбер и прочие, и прочие...
      Мы  прикончили  обе  бутылки, и я нашел  еще  что-то  в  холодильнике.
Прикончили  и  это. А потом, не знаю. Я одурел и стал цапать ее  за  платье,
сколько  его там было. Показался край комбинации и штанишки; тогда я  рванул
платье  сверху, рванул лифчик. Я схватил титьку. Я схватил титьку. Она  была
толстая.  Я  целовал  и  сосал эту штуку. Потом стал тискать  так,  что  она
закричала;  когда она закричала, я заткнул ей рот поцелуем, если  можно  так
выразиться.
      Я растащил на ней платье - нейлон, нейлоновые ноги, круглые коленки. Я
выдернул ее из кресла, содрал эти сопливые трусики и загнал ей по рукоятку.
     - Андре, - сказала она. - О, Андре!
     Я оглянулся: парень глядел на нас из кресла и дрочил.
     Я взял ее стоя, но мы мотались по всей комнате, сшибали стулья, крушили
торшеры.  Раз я уложил ее на кофейный столик, но почувствовал, что  ножки  у
него  сдают  под  нашей тяжестью. И поднял ее снова, пока мы  не  расплющими
окончательно этот столик.
     - О Андре!
      Потом  она содрогнулась всем телом, и еще раз, прямо как на жертвенном
алтаре. Тогда, видя, что она ослабла и не в себе, я просто загнал в нее  всю
штуку  и  замер,  нацепив ее, как дурацкую рыбу на  острогу.  За  полвека  я
научился кое-каким фокусам. Она была в обмороке. Потом перегнулся назад и ну
долбить,  долбить, долбить, так, что гщолова у нее моталась, как у куклы,  и
она  снова  кончила, вместе со мной, и, когда мы кончили, я чуть не  умер  к
чертям собачьим. Мы оба чуть к чертям не умерли.
      Если  берешь  кого-то  стоя, ее рост не должен  сильно  отличаться  от
твоего. Помню, я чуть не сдох один раз в детройтской гостинице. Там  я  тоже
попробовал стоя, но получилось не очень. Я хочу скзаать, что она убрала ноги
с  полу и обхватила ими меня. А это значит, что я на двух ногах держал  двух
людей.  И это плохо. Я хотел бросить. Я держал ее на трех точках: руками  за
жопу и членом.
      А  она  твердила: "Ах, какие у тебя сильные ноги! Ах,  какие  красивые
сильные ноги!"
     Что правда, то правда, в остальном-то я сплошное говно, включая мозги и
все  остальное. Но кто-то приделал к моему телу громадные сильные ноги.  Без
булды.  Но  от этого детройтского блядства я чуть не сдох - и упор  какой-то
немыслимый,  да  еще это возвратно-поступательное движение. Ты  держишь  вес
двух тел. Вся нагрузка ложится на твой хребет и крестец. Занятие убийственно
тяжелое. Все-таки мы оба кончили, и я ее где-то бросил. Просто скинул.
     А эта, у Андре, стояла на своих ногах, так что можно было и фокусничать
-  винтом,  с поддевом, шибче, медленнй и так далее. В общем, я  ее  уходил.
Положение у меня было неудобное - штаны все время путались в ногах. Я просто
отпустил Венди. Не знаю, куда она к черту упала, не интересовался.  А  когда
нагнулся  подобрать  штаны, это парень подошел и сунул мне  в  жопу  средний
палец  правой  руки, прямой и твердый. Я заорал, обернулся и заехал  ему  по
лицу. Он отлетел.
      Потом  я застегнул штаны, сел в кресло и стал пить вино и пиво, молча,
еще не отойдя от злобы. А они, оправившись немного, собрались уходить.
     - Покойной ночи, Андре, - сказал он.
     - Покойной ночи, Андре, - сказала она.
      -  Не поскользнитесь на ступеньках, - сказал я. - Они скользкие, когда
дождь.
     - Спасибо, Андре, - сказал он.
     - Мы не поскользнемся, Андре, - сказала она.
     - Счастливо! - сказал я.
     - Счастливо! - откликнулись они хором.
      Я  закрыл дверь. Черт, до чего же приятно быть бессмертным французским
поэтом!  Я  отправился на кухню, нашел бутылку хорошего  французского  вина,
  -g.cak  и  оливки. Принес все это в комнату и поставил на шаткий  кофейный
столик.
      Налил в высокий бокал вина. Потом подошел к окну с видом на мир  и  на
океан.  Океан был приятный: он занимался тем, чем занимался. Я выпил  бокал,
выпил второй, поел рыбок, а потом почувствовал усталость. Я разделся и  зале
в широкую постель Андре. Пернул, глядя на солнце, под шум моря.
     - Спасибо тебе, Андре, - сказал я. - А все-таки ты неплохой человек.
     И талант мой еще не иссяк.

Last-modified: Fri, 25 Mar 2005 17:31:51 GMT
Оцените этот текст: